ЗЕМЛЯК ИЗ ВАВИЛОНА

От редакции

Этот рассказ прислал нам в редакцию Денис Владимирович КРАСНОВ – наш земляк, который ныне живёт в Нижнем Новгороде. О себе он сообщил, что родился в 1984 году в Комсомольске-на-Амуре. Окончил Университет Лобачевского, редакторские курсы МПГУ и Высшие литературные курсы Литинститута им. А.М. Горького. Публиковался в журналах «Москва» и «Нижний Новгород», «Литературной газете», на портале «Год Литературы». Кандидат политических наук. Член Союза журналистов России.

Помните, мы публиковали рассказ «Храбрый заяц в тайге» за авторством Е.И. Красновой? Тогда в пояснении от редакции было сказано, что корректорскую правку готового произведения выполнил сын Елены Ивановны — Денис. Так вот, это он и есть. А рассказ «Земляк из Вавилона» был впервые опубликован в сборнике «Единство разных» в серии «Библиотечка альманаха Тверской бульвар, 25». – М.: Литературный институт имени А.М. Горького, 2025. – с. 159-170.

Это история о знакомстве автора с нашим прославленным земляком – олимпийским чемпионом Лондона-2012, волейболистом Юрием БЕРЕЖКО. Случилась она ещё на Олимпийских играх в Пекине-2008, и тогда же выяснилось, что оба они – Денис и Юрий – родились в Комсомольске-на-Амуре в один и тот же день, 27 января 1984 года.

Когда меня спрашивают, случаются ли ещё чудеса в этой жизни, я стараюсь не погружаться в метафизические глубины, чтобы никому не наскучить, а отвечаю просто:

– Случаются, потому что в моей жизни был 2008-й год.

– А что тогда произошло?

– Много чего. Я пережил три Вавилона, а в одном из них даже отыскал земляка.

– В каком ещё Вавилоне?

– Да в том самом, в котором мы все живём.

– Это как понимать?

– А вот послушайте.

Вавилон первый, европейский

Это сейчас порою кажется, что Интернет существовал всегда. А я до сих пор вспоминаю, как тогда, в 2007-м, я в последний раз ехал через весь город в агентство за билетом на самолёт. Тот заветный квиток вскоре перебросил меня на стажировку в Варшаву, а оттуда я в несколько кликов, уже без посредников, стал часто выбираться в Брюссель, эту приятную, но скучноватую европейскую столицу, из которой легко и удобно податься куда угодно – в Париж, Амстердам или Рим.

Зависая в небе где-нибудь над Берлином (и каким-то чудом так ни разу в него и не заглянув), я часто ловил себя на мысли, что с радостью улетаю из Варшавы, на время покидая учебное заведение под названием Колледж Европы. Ещё с большей радостью я возвращался туда, в свою просторную студию в обширном кампусе, затерянном на зелёной окраине в старинной дворянской усадьбе.

Эта «золотая клетка», мини-городок со всеми удобствами и прелестями университетских штудий, из года в год собирает молодых людей из разных уголков Европы, являя собой наглядный слепок, сочный концентрат жизни на старом континенте. Достаточно зайти в столовую, чтобы вся картина этой внешне бурной, задорной, говорливой общеевропейской жизни предстала как на ладони. У самого входа, не таясь, за столами образуются шумные атоллы с печатью Средиземноморья на смугловатых лицах – это итальянцы, испанцы и французы бойко орудуют ложками, вилками и языками, иногда допуская в свой круг отдельные вкрапления бельгийцев, голландцев или выходцев из бывшей Югославии. Немцы и англичане держатся чуть в стороне, с некоторым подозрением косясь на разворковавшихся южан. Совсем наособицу с немыми, серьёзными лицами пожёвывают хлеб насущный северяне вроде финнов или датчан, но за них можно не беспокоиться: поляки на правах хозяев обхаживают их, да и не только их, норовя проявить любезность и радушие.

Ну а я, загрузив поднос, где-то на дальнем краю вылавливаю знакомые выражения лиц и глаз, которые ни с кем не спутаешь и не подделаешь: армяне, белорусы, молдаване и украинцы, я иду к вам! Ведь только наши люди, взяв первое и второе, сразу наливают и чай – остальной Европе, увы, этого не понять. И всё бы хорошо, да вот только нестройное единство наше не прошло проверку на прочность там, где и следовало его творчески проявить. По традиции, студенты от каждой нации проводили в колледже торжественный день своей страны, показывая товар лицом, и то, что прекрасно получилось у тех же поляков, немцев и итальянцев, так и не удалось сделать нам, разбежавшимся в стороны детям из СССР. Тогда-то я на личном опыте и познал, что Советского Союза больше не существует.

А жизнь в Вавилоне шла своим чередом, ведь все мы, каждый по-своему, продолжали скрупулёзно изучать камни, из которых возводилась интеграционная башня Евросоюза. Причём кто-то делал это не только в абстрактно-научных, но и в узко прикладных целях, чтобы получше в этом здании обустроиться. Многие из тех ребят метили именно в Брюссель, и меня забавляло, что я так запросто летаю туда без задней мысли, словно поддразнивая своих усердных сокурсников, нацеленных на тёплые местечки в евроструктурах.

Мне это не светило, и поэтому было вправду вольготно оставлять эту многоязыкую ораву, смотревшую на одинокого русского как на причудливого посланца непредсказуемого соседа, нависшего на восточных рубежах как вечный укор и угроза.

Один умный поляк как-то раз сказал мне, показывая на карту:

– Россия слишком большая, чтобы быть в Евросоюзе. Россия – это не Европа и не Азия. Россия – это Россия.

Эта нехитрая, предельно обнажённая в своей простоте мысль, пожалуй, была главным, что я вынес из той показательной стажировки. Европейский колосс, методично и жадно выстраивая муравейник мультикультурализма, рано или поздно должен был упереться в Россию, как в скалу нерушимую, что сердито замахнулась камнем, заслышав неверную поступь чьих-то глиняных ног.

Вавилон второй, футбольный

Покидая навсегда свои польские пенаты в июне 2008-го, я робко надеялся, что волшебная ниточка, протянутая через Варшаву и Брюссель, дотянется и до Австрии со Швейцарией, где уже стартовал чемпионат Европы по футболу. По большому счёту мы не должны были там оказаться – ни сборная России, ни я. Ведь то, что в итоге увенчала эпохальная победа над блестящей Голландией, стало возможным благодаря вымученной победе на захолустном, чудом уместившемся между гор стадиончике в Андорре.

В тот промозглый ноябрьский вечер 2007-го наша команда выглядела ужасно: забив лишь единожды, прижалась к своим воротам и подрагивала, чуть только осмелевшие хозяева выходили на ударную позицию. Вместе с игроками дрожали и мы, несколько десятков болельщиков во главе с футбольным президентом всея Руси, что сидел на трибуне чуть впереди и стал главным рупором информации о другом матче, параллельно проходившем в Лондоне. Кроме победы в Андорре, для выхода на Евро-2008 нам нужно было, чтобы Хорватия, уже пробившаяся на турнир, обыграла в гостях англичан, наших главных соперников.

Наблюдать за представительным, всегда одетым с иголочки футбольным главнокомандующим было увлекательно и тревожно одновременно. Вот он трясёт сжатым кулаком, оповещая нас о том, что хорваты выходят вперёд; вот он вздымает руку вверх, когда они удваивают преимущество; вот он, уже более сдержанно, реагирует на гол, забитый нашей командой в конце первого тайма, – однако всем уже ясно: самое важное происходит не здесь, в Андорре, а там, на легендарном «Уэмбли».

Перерыв в горах тянется непривычно долго. Больше всего на свете хочется, чтобы река времён в своём стремленье ускорила весь второй тайм и принесла успокоенье – России, зрителям и нам. Мы сидим в напряжении и почти не разговариваем друг с другом, и раздавшийся свисток арбитра вновь раздваивает взгляд – одним глазком мы посматриваем на желтовато-зелёное поле, а другим – на нашего авторитетного вожака. Пожалуйста, не надо больше новостей из Лондона! Пусть всё останется, как есть.

Но нет – футбольный президент не хочет нас пожалеть: вот он обхватывает голову руками (англичане отыгрывают один мяч), вот он едва не скатывается под сиденье (англичане сравнивают счёт – 2:2), и мы, посматривая на унылые потуги наших сборников, начинаем злобно перекидываться старинным заклинанием, звучащим как аутодафе: «С такой игрой и нечего нам делать на Евро…»

«Постойте, братцы!» – с воскресшей надеждой взмывает вверх фигура нашего главаря. Хорваты снова впереди в Лондоне – за четверть часа до финального свистка! И здесь, конечно, требуется человек по имени Томас и фамилии Манн, чтобы проникнуть в таинство времени в этих волшебных горах, зажатых между Францией и Испанией. Россия сидит на корточках у своей штрафной, отбиваясь от наскоков одной из слабейших команд Европы, а где-то там, за далёким Ла-Маншем, бравые хорваты зачем-то бьются за не нужную им победу, чтобы подарить путёвку на Евро нам и не пустить туда родоначальников этой всемирной и непостижимой игры.

Да, это был необъяснимый жест щедрости и благородства, и вот наш предводитель, окончательно забывший о своём высоком статусе, обнимает всех, кто попадается под руку, – кажется, и некоторым из андоррцев досталась капелька его восторженной любви.

Эй, вы, угрюмые заклинатели, давайте скажем это вслух: мы – на Евро! Как болельщик болельщику я жму руку нашему футбольному президенту, смотрю в его счастливые глаза и вижу в них альпийские просторы Австрии и Швейцарии, пасторальные картинки зелёных лугов под послушными копытцами, переходящие в зелень идеальных газонов под шипами стремительных бутс.

Полгода спустя я мчусь навстречу этому парадизу, уже в ранге чемпиона мира – а как иначе назвать, если в мае того чудесного года мы всей страной, как стахановцы, ковали победу вместе со сборной России по хоккею? Пятнадцать лет, с 1993-го, у нас не было этого золота, и, должно быть, стоило оказаться в варшавском Вавилоне, чтобы дождаться кистевого броска Ковальчука в квебекском овертайме. После того финала меня сдержанно поздравляет знающий толк в хоккейных делах чешский однокашник:

– Обыграть Канаду в Канаде – это очень круто.

А когда через неделю Евровидение выигрывает то ли Женя Билан, то ли Дима Плющенко, я понимаю, что начинаю уставать от поздравлений – накануне ведь ещё ЦСКА берёт баскетбольную Евролигу в Мадриде, а «Зенит» прихватывает в Манчестере Кубок УЕФА.

Сложив все майские трофеи и медали в раздувшийся чемодан, я выезжаю из Варшавы в Вену на пике триумфа, повторяя про себя лишь одно: только бы сохранить форму на чемпионат Европы, обеспечить фарт, не подвести ребят. Кто ж не знает болельщицкой психологии? Повторить ритуал, который однажды привёл к победе, или изменить что-то в своей жизни, чтобы встряхнуть любимую команду, – только сухой педант назовёт глупым суеверием то, что по сути является лишь посильным вкладом в общее дело.

И тут настало время поделиться счастьем. Тем странным счастьем, что приходит из ниоткуда и уносится без следа, наполняя пространство между этими точками бытия тончайшим эфиром, трепетным осязанием, музыкой едва различимых сфер. Ты не боишься спугнуть или потерять это счастье, потому что проживаешь его вместе с миллионами незнакомых лиц, на которых светится нерасторжимая печать приобщённости, какое-то невиданное торжество игры.

Это даже к лучшему, что для нас всё началось и закончилось разгромами от Испании, которая изжила в себе футбольное донкихотство и достигла своего счастья, – вероятно, ещё большего, чем то, что выпало на нашу долю, но – прочь сравнения, здесь они не работают. Между теми оплеухами уместились две недели трансальпийских экспрессов, кипящих трибун, разноцветных полотнищ, спонтанных братаний и братских слёз, – но перед глазами, конечно, навсегда застыло оранжевое море гарцующих в Базеле голландцев. Уж слишком лихо растоптали они в своей мощной группе Италию, Францию и Румынию, чтобы бояться в четвертьфинале России, пролезшей в плей-офф сквозь игольное ушко, едва заметную брешь в защитной броне крепких греков и шведов.

– Sie sind stark[1] – даже эти скупые, но уважительные слова о нашей сборной, случайно пойманные за одним интернациональным столиком накануне матча, не могли ввести в заблуждение. Нидерланды были явным фаворитом, и мне не оставалось ничего, кроме как достать из чемодана завоёванные в мае трофеи и, натерев их дочиста, вглядеться в их победоносный блеск, поймать искру надежды и заново высечь её в самый подходящий момент.

Обволакивающая тело духота царила в чаше стадиона в тот вечер. Было сложно даже представить, как можно отбегать в этом швейцарском мареве все 90 минут, а ведь никто ещё не знал, что командам предстояло отыграть все 120. И именно в те дополнительные тридцать сказалась роскошная выносливость наших парней – не только физическая, но и игровая. Два абордажных гола в овертайме, как два верных штыковых удара, отбросили за борт «летучих голландцев», и оранжевое море измельчёнными ручейками понуро потекло в разные стороны от арены, постепенно истончаясь и растворяясь.

Взмыленный и окрылённый, я случайно влился в один из таких потоков, втиснувшись в обратный поезд на Вену, и, глядя на эти увядшие тюльпаны, я грустил, что не могу разделить их печали, как и они не могут разделить моего ликования. В этом было какое-то новое откровение: высота большой победы неожиданно высветила хрупкую и ограниченную сущность спорта как такового. Как ни крути, а ведь практически всегда это игра с нулевой суммой. И если тебе хорошо, когда другому плохо, задумайся: а так ли уж тебе хорошо? Или это просто обманчивый блик всё того же порхающего, неизбежно отлетающего счастья?

Как ни странно, та засевшая в голове мысль отчасти помогла перенести суровый нокаут от Испании несколькими днями позже. Радость за чужих показалась отнюдь не чужой радостью. Испанцы были чудо как хороши, и стало просто невозможно не проникнуться к ним искренней симпатией. Вершина европейского футбольного Вавилона по праву окрасилась в красно-жёлтые цвета испанской короны, и для меня в них смутно замаячил олимпийский призрак китайского дракона.

Вавилон третий, олимпийский

Августовский Пекин встретил футуристической панорамой, леденящими нутро кондиционерами и плотным смогом, сквозь который с трудом пробивалось нещадно палившее солнце. Как челноки, мы с напарником ежедневно тряслись в метро до спортивного объекта, по дороге сами становясь объектами пристального, по-азиатски сдержанного любопытства. Силясь расшифровать собственные иероглифы на наших аккредитациях, китайцы изучающе посматривали на нас как на спортсмена-олимпийца и сопровождающего тренера. Мне, как заметно более молодому, доставалось больше внимания, хотя только мой коллега его и заслуживал. Титулованный штангист в полутяжёлом весе, Роберт Каббас завоевал серебро Олимпийских игр-1984, когда мне только-только исполнилось полгода. Австралиец арабских кровей, он запрещал называть себя Робом и, извлекая из памяти фразы бывших советских соперников по помосту, громко возглашал: «Подъём!» – в конце поездки, отчего рядом вздрагивали даже те, для кого русский язык был сплошной китайской грамотой.

Олимпийская служба новостей, в которой мы трудились, заселилась в международном медиа-городке, чьи условия почти ничем не отличались от олимпийской деревни для спортсменов. Те же новёхонькие жилые высотки, разлинованные дорожки для пешеходов, велосипедистов и водителей, столовая, прачечная, почта, тренажёрный зал, зона отдыха и развлечений и даже, кажется, молельный дом. Наверное, едва ли не единственным отличием было то, что национальные флаги не свешивались из окон этих временных обиталищ для журналистов, а патриотично располагались ближе к сердцу на их цветастом обмундировании – на груди или спине, а то и сразу вместе, да ещё и на рукавах в придачу.

Странное и волнующее было ощущение – распознавать в этой пёстрой разноязыкой толпе, вечно суетливой и куда-то спешившей, символику родной страны. Рабочая этика обязывала сохранять взвешенную беспристрастность, но внутри всё так и кипело, особенно когда Олимпийские игры наконец-то начались, а вместе с ним включился стремительный медальный счётчик.

Под крылом столь умудрённого специалиста, как Роберт, тяжёлая атлетика предстала увлекательным и умным зрелищем, в котором взрывной рывок и могучий толчок приобрели не только спортивно-силовое, но и интеллектуально-человеческое измерение. Каждый новый день кормил прожорливую штангу всё большим числом стальных блинов, и этот планомерный рост весовых категорий раззадоривал и мой аппетит. Признаться, не хватало только одного: золота российского спортсмена, которое всё никак не выплавлялось из завоёванной россыпи бронзы и серебра.

Однажды коллеги с волейбола попросили помочь на дебютном матче России с Сербией, и я помчался на другой конец этого гигантского Пекина в надежде ухватиться за очередной шанс, как ловец драгоценного жемчуга в бездонных, но таких влекущих водах олимпийского архипелага.

– Чей комментарий вам нужен после матча? – спросил я у итало-сингапурского тандема двух Эмм, деловито командовавших прессой на волейбольной арене. Они сунули мне в руки досье на всех российских игроков, и я, попеременно посматривая то на площадку, то на распечатки с портретами и цифирью, наметил несколько кандидатов на интервью. Самим ярким, парящим над всей площадкой забивалой был тогда ещё совсем юный Максим Михайлов, и не миновать бы мне его в микст-зоне, если бы не случилось нечто невероятное. На одной из страниц мне встретились восемь знакомых цифр, как верный, надёжный пароль, ободряющий и согревающий одним своим видом.

27.01.1984 – мой код вхождения в эту жизнь – значился под фотографией волейболиста под номером 10, по имени Юрий. На секунду я перевёл глаза на паркет, отыскав десятку российской команды, и тут же вернулся обратно в текст, горя желанием узнать о нём больше. Двумя строками ниже чёрным по белому светилось и вовсе невозможное, обжигающее:

Born in Komsomolsk-na-Amure[2].

«Ну вот и всё», – пронзило вдруг меня, и я унёсся мыслью в родной дальневосточный город, представив два спелёнатых новорождённых комочка, лежавших где-то рядом – как знать, быть может, вплотную друг к другу – и пронзительным криком возглашавших в тот солнечный январский день о своём пришествии в этот лучший из миров.

И когда мы, как узнавшие друг друга на чужбине земляки, пожимали руки после матча, весь мир внезапно сжался до размеров этих влажных мужских ладоней. Двухметровый Юра был выше меня почти на полголовы, и я, задав ему дежурные вопросы о только что выигранном матче, не удержался и высказал витавшую в воздухе мысль: похоже, в тот день, 27 января 1984-го, в Комсомольске-на-Амуре старались делать больших ребят.

Юра улыбнулся своей широкой русской улыбкой и убежал в раздевалку. Через две недели он завоюет свою первую олимпийскую медаль, а четыре года спустя добавит к пекинской бронзе великое золото Лондона-2012.

После этого мы больше не встречались, да в этом и не было нужды. Краем глаза, конечно, я следил за его карьерой, но чудо уже случилось тогда, в Пекине, а всё остальное, в сущности, было не важно.

И даже если кто-то скажет, что никакое это вовсе не чудо, то я, пожалуй, пожму плечами и, закатав рукава, примусь за новые раскопки в своём мысленном Вавилоне.