Блокада Ленинграда стала ужасающим и в то же время героическим символом Великой Отечественной войны. 81 год назад 27 января 1944 года в честь окончательного снятия блокады был дан торжественный салют артиллерийских батарей на Марсовом поле и набережных Ленинграда, кораблей Балтийского флота – всего 324 орудия и 24 залпа. Ленинградцы, те из них, кто остался в живых, плакали и обнимались, самые страшные дни войны были ими пережиты.
Анна Васильевна СТЕПАНЕНКО родилась в Псковской области 23 марта 1931 года. Дед по материнской линии в 30-х годах уехал на Дальний Восток в поисках лучшей жизни, а семья Ани перед войной перебралась в Ленинград.
– Нас было пять человек: папа Василий Михайлович Токарев, мама Татьяна Павловна, старший брат Николай, младший Ваня и я, – рассказывает Анна Васильевна. – В Ленинграде жили в коммунальной квартире на улице Воронежской, 41. Мне 10 лет, началась война, всё как-то внезапно. По репродуктору на улице передали сообщение, и тут же завыли сирены. Кто плакал, кто стоял и молчал. Ещё помню, с девчонками на скакалке прыгали во дворе, вдруг немецкий самолёт летит, бьёт из пулемёта, мы врассыпную, повезло, никого не задело. Школа закончилась весной 1941-го, после – никакого обучения, лишь бы выжить. Старший брат сразу ушёл добровольцем на фронт и пропал без вести.
После того, как немцы разбомбили Бадаевские продовольственные склады, ленинградцы бросились на тлевшие развалины, собирали там оплавленный сахар, который потом кипятили, цедили, и получался как заварной чай.
– Говорили, что с земли ракетницами указали направление для бомбардировки. Людей много было, все как будто предчувствовали тяжёлые времена, хватали всё подряд, на пепелище остатки продовольствия уже были общими.
125 граммов жизни
Признаки недоедания ленинградцы ощутили в сентябре 1941 года, когда произошло первое снижение норм выдачи продуктов, а уже в ноябре люди стали умирать от голода. Самый пик смертей пришёлся на первое полугодие 1942 года, когда стали появляться случаи каннибализма и убийств с целью похищения продуктовых карточек, плюс постоянные артобстрелы и бомбардировки, которые также уносили тысячи жизней.
– Питания как такового не было. Пайка хлеба 125 граммов, собирали капустный лист, не помню где, варили на буржуйке. Отец лежит, мать едва ходит. Через дорогу от дома было место, где можно было достать «дуранду», спрессованный жмых остатков маслобойного производства, по сути корм для скота. «Дуранду» размачивали в горячей воде и ели. Сначала её в магазинах продавали, а потом только на чёрном рынке можно было найти.
В одном из походов за «дурандой» меня взрывной волной сбило на землю, пришла домой с разбитыми коленками. Не было ни отопления, ни канализации, ни воды, за водой ходили на Неву. Папа, когда ещё мог ходить, принёс и установил в комнате буржуйку, трубу в окно выставили. Топили чем придётся, главным образом мебелью. Дома бомбили, и мебели было много, дети собирали.
Вообще, мы много чем помогали взрослым. Работали на строительстве баррикад, шили мешочки, наполняли песком и таскали на чердак. Этот песок шёл на тушение зажигательных бомб. Когда зажигалка падала, искры летели во все стороны. Мама дежурила, и я с ней: она меня таскала везде за собой, говорила, погибнем, так вместе.
Зимой 1942 года в семью Токаревых пришла смерть. Первым умер младший брат Ваня, следом в феврале похоронили отца, мама умерла в марте.
– Я ещё с ней, мёртвой, не знаю, сколько дней лежала, что я ела, не помню.
Квартира находилась на третьем этаже. Соседи, кто ещё мог двигаться, завернули в одеяло тело матери, обвязали верёвками, спустили во двор, привязали к санкам и отправили Аню на кладбище.
– Маму я на саночках везла, тогда все так делали, не только я. Везли и везли со всех сторон, даже очереди были на захоронение.
– Существует статистика, что за полгода 1942 года в Ленинграде каждые две минуты кто-то умирал.
– Здесь и не надо сомневаться. Идёшь по улице, вроде бы сидит человек, а он мёртвый. Или лежит, тоже мёртвый. Проходишь мимо, как вроде это так и надо. Человек ко всему привыкает и к смерти тоже.
Умерших хоронили в общих могилах. Кладбищенский работник забрал маму Ани и ни свидетельства о захоронении, ничего не выдал.Санки отдал, и девочка поплелась домой.
– Вокруг гарь от бомбёжки, разрывы снарядов. И тут ко мне подходит женщина и спрашивает: «Девочка, ты куда идёшь?» Я так и сказала: маму похоронила, иду домой. И она меня вместе санками увела в детский дом. Вот так, не дойдя до дома, я попала в детдом, за что ей моя огромная благодарность.
В детском доме собрали девочек 10 лет и старше, сказали, если у кого сохранился дом, можно сходить и взять вещи: кружку, ложку, одежонку, документы.
– Я пришла в квартиру, там уже какая-то женщина была или соседка. Она мне свидетельство о рождении дала и письмо, которое пришло маме от деда на Дальнем Востоке, не знаю, как оно дошло.
– Какие ваши самые яркие воспоминания блокадных лет?
– Даже затрудняюсь сказать. Постоянный холод, голод, жуткие сигналы метронома, быстрый – воздушная тревога, медленный — отбой. Как за водой с бидончиком на Неву ходила. И санки с мамой.
Дорога к жизни
– Нас эвакуировали в марте 1942 года на грузовиках через Ладогу, не все смогли проскочить, один грузовик с детьми на моих глазах ушёл под лёд, никто не выжил. А по дороге сколько погибло! До Ярославля нас отправили эшелоном, и, пока поезд шёл в прифронтовой полосе, самолёты летали над эшелоном и расстреливали вагоны. И не спрячешься. Немцы очень безжалостные.
Эвакуированных детей, больше похожих на ходячие скелеты, привезли в город Рыбинск Ярославской области, начали кормить по чуть-чуть – сразу много еды давать было нельзя. Затем перевезли в город Тутаев, там детдом располагался в хорошем здании на берегу Волги. Началась учёба в школе, Аня училась на отлично.
Спустя какое-то время родственники с Дальнего Востока связались с детским домом, и Аню в сопровождении взрослых отправили в Амурскую область в посёлок Завитая.
– Время было тяжёлое для всех. Но после того, что я перенесла в Ленинграде, мне везде было хорошо жить. Тем более в деревне огороды, у деда своя пасека, корова.
В Комсомольск
После окончания школы Аня сдала экзамены в Благовещенский педагогический техникум, а одежды и обуви не было. И преподаватели посоветовали девушке устроиться на работу, а после уже получать профобразование.
– Тётя жила в Комсомольске-на-Амуре и позвала меня. В те годы в город просто так было не попасть, требовался пропуск. Мы с ней переписывались, она мне прислала вызов, вот так в 1952 году я оказалась в Комсомольске.
– Как вам показался город?
– Против Ленинграда, конечно, никакой, как большое село. Сплошные бараки, хотя уже был кинотеатр на Кирова. Не сказать, что было изобилие продуктов, но голода не ощущалось. Рядом Амур, рыба, икра. Холодильников не было, так мы засаливали и хранили в погребах.
В Комсомольске Анна Васильевна устроилась на судостроительный завод, где и проработала всю жизнь, сейчас она ветеран труда.
– Я к жизни без претензий, сложилось так, как сложилось. Невзгод было много, но я старалась отстраняться от них, такой характер.
Спустя десятилетия Анна Васильевна вновь прикоснулась к войне, и не только по телевизору.
– Напротив меня живёт семья украинцев – приехали в Комсомольск, купили квартиру. Сказали, что едва вырвались с Украины, до России добирались через Польшу, Литву с жуткими передрягами.
– Анна Васильевна, после войны вам доводилось бывать в Ленинграде?
– В 60-х годах мне дали путёвку в Петергоф, в доме отдыха меня поселили в комнате с ленинградкой, и она меня водила по городу, на Пискарёвское кладбище ходили. В свой дом не стала заходить, не смогла.
Приехала под Великие Луки в деревню Недомерки к сестре отца – у неё двое детей, во время войны немцы их сослали в Латвию.
Местные работали в колхозе, жили очень плохо, буквально в землянках: 60-е годы, всего-то 15 лет, как война закончилась. И такая беднота, ничего не было. Рыбки ей привезла, а раньше отправляла сестре икру, так она в письме написала, что солёное варенье они не стали есть и отдали свиньям.
– Как вы считаете, в блокаду было больше хороших людей или плохих?
– Плохие люди тоже были. Я как ребёнок не могла судить, но сейчас думаю, многих заставляли время и обстоятельства быть плохими. Я получила свои 125 граммов хлеба, и его чуть было не отобрали подростки, такие же как я. Еле ноги унесла. Люди боролись за существование, судить тяжело.
Сейчас, я считаю, мы живём хорошо, только работай, и всё будет. Наше время надо беречь, уж какое есть, бывает и хуже.
Евгений СИДОРОВ.
Фото автора
